Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей - Ле Корбюзье

за стекло своей респектабельности, respectability. Как? Неужели нам непременно нужны дворянские грамоты, аристократические частицы? Всегда ли наши высказывания непременно отличаются утонченным вкусом, сдержанны и подразумевается, что мы тщательно скрываем под патиной наше безграничное знание из вежливости, которая служит для того, чтобы ввести других в заблуждение? Когда соборы были белыми, камень хранил следы топора или резца, края были острыми, черты определенными, лица – суровыми. Всё было ново, изобретение и творение; и камень за камнем, росла цивилизация. Люди были счастливы; они действовали. Они не записывали свои имена в почетных готских альманахах [93]; не носили знаков различия на рукаве или в бутоньерке. В Париже не существовало литературных салонов; не существовало – еще одно воплощение духа тщеславия – чикагского «Светского Альманаха», Social Register, который за четыре цента фиксирует количество влиятельных людей в соответствии с «уровнем почтения» (с помощью денег).

В Хартфорде рядом с написанными яичной темперой досками, относящимися к итальянскому Кватроченто, я обнаружил большого деревянного Христа из Тироля. Никакого сравнения с Праксителем. Признаюсь, Пракситель наводит на меня тоску своим кастовым окружением в афинском музее. Зато насколько иное ощущение – подлинное и глубокое, столь же духовное, сколь и чувственное – испытываем мы в музее Акрополя, там, где всё честно, без подделки – где чувствуется эпоха этого искусства (прозванного «архаическим»), а также поражают произведенные подбор и компоновка. По возвращении из Афин после заседаний Международных конгрессов современной архитектуры, я доказал [94], что в Национальном музее можно, подобно нити, которой разрезают масло, пройти между тем, что живо, и тем, что пришло в упадок. Точно там, где греки отказались от короткой, до середины бедра, туники, в которой можно было охотиться, сражаться, бегать, в пользу тоги, чьи складки приукрашали фигуры речи, споры и разглагольствования под перистилями агоры. Именно в этот момент человечество принялось излагать, «ладно излагать», вместо того, чтобы действовать. Именно в этот момент закончилась полихромная роспись статуй. Эпоха апогея, крайней степени изысканности? Возможно. Но вершина дуги, если этот момент, являющийся следствием восхождения, содержит в себе участь быть отправной точкой линии падения.

Не опасаясь реакции публики, руководители Уодсвортского Атенеума однажды организовали цикл оперы чернокожих. Вопрос о чернокожих в США следует признать щекотливым. Тогда произошли драматические события, музыкальные моменты, невероятные сценические открытия. Это стало «откровением». Я еще расскажу о музыке черных. Но сейчас я думаю о наших «консерваториях» (какое многозначное слово!), продолжающих заниматься музыкой посредством обучения хорошим манерам, в то время как в США веселятся чернокожие и эта огромная масса чистой и восхитительной музыкальности вопреки всему внедряется в саму жизнь всего мира.

Разве подобные явления не являются знаковыми в час экономических, политических и социальных кризисов? Их роль заключается в том, чтобы произвести глубинную встряску умов. Они внедряют в души новые ценности, меняют точку зрения. Горизонт становится иным. Произойдет великое преобразование. Именно с реформирования индивидуального сознания начнется процесс реформации сознания коллективного. Когда сознание освободится от мук своих нынешних сомнений, возникнет коллективное единение и новый мир придет на смену рухнувшему. На это требуется время – необходимы годы, годы честного анализа самого себя, внутри себя. Общность имеет смысл лишь при равновесии материальных ценностей. Цивилизация существует лишь благодаря нескончаемому, всеобщему взаимопроникновению идей общества в целом. Коллективный механизм заработает в нужном, прямом направлении, лишь когда изменится индивидуальное сознание.

Господа Остин, Соби и Хичкок из Хартфорда ни в коем случае не выражают единодушие американских чаяний, они выступают, скорей, как метеоры, а потому играют роль опасную и изнуряющую. В этом вопросе французская масса более восприимчива к анализу. Американская масса оказывает вялое противодействие, выражающее ее сознание: трудно постоянно думать о благе или об улучшении толпы, когда она проявляет безразличие. Ответственность за плодотворные действия ложится лишь на плечи отдельных людей. Хартфорд не представляет собой событие американского народа; это факт присутствия исключительных личностей. Подобная изоляция в определенном смысле опустошает эти отборные души: выдергивает из теплицы хрупкие и чувствительные ростки и вызывает неотвратимую психологическую реакцию (чему, похоже, неподвластно необычайное здоровье мистера А. К. Барнса из Филадельфии, ведущего потешную битву среди перегонных кубов своей фармацевтической фабрики).

Мои американские странствия были столь наполнены днями и ночами в пульмановских и спальных вагонах, градостроительными, архитектурными и экономическими спорами, что после этой плотной «трапезы» мне пришлось отказаться от «десерта». У меня не хватило времени на то, чтобы посетить музеи и, таким образом, дать пищу тому, что является страстью всей моей жизни: созерцанию искусства.

Американцы, великолепно осведомленные людьми, которые приезжали учиться к нам в Париж, в самое сердце лаборатории современного искусства, или во французские провинции с их романскими церквами и соборами, постепенно собрали значительные личные или музейные коллекции современного искусства. Жители Чикаго с гордостью скажут вам, что в их музее хранится «Воскресный день на острове Гранд-Жатт», самое значительное произведение Сёра. Того самого Сёра, который умер в Париже от голода и отчаяния в возрасте тридцати трех лет.

Однако в Бруклинском музее я увидел перемены. Директор, который был их вдохновителем, и хранитель кабинета эстампов, мой друг Карл Шнивинд [95], рассказали мне, как в ответ на правительственные инициативы, направленные на снижение безработицы в период Великой депрессии, они придумали рискованную программу и утвердили методики ее реализации, достойные того, чтобы о них узнали.

Снаружи Бруклинский музей выглядит неописуемым академическим произведением; пышный фасад, увенчанный выстроившимися в затылок друг другу на фоне неба фигурами: музами, полубогами или вождями Освобождения. Вы входите внутрь с заведомым разочарованием.

Какая неожиданность! Вы попадаете в живую атмосферу: просторное белое пространство, где посетители движутся вдоль разумно расположенных витрин. Здесь царит дух архитектуры. Коллекции по большей части посвящены «американскому искусству», тотемным статуэткам Аляски, живописи, украшениям, керамике, вышивке инков или майя. Великому и потрясающему искусству, властному, вызывающему к жизни солнце и космические силы. Не стану его описывать, скажу лишь, сколько вечной жизненной силы может обрести здесь современное сознание. И ты, музей, с помощью оживившего тебя юношеского духа тоже перевернул черную закопченную страницу, и вот мы у себя дома.

В США проходили голодные марши [96]. Правительство выделило кредиты для предприятий общественной пользы. Зарплаты составляли не больше четверти, трети, половины нормального вознаграждения за труд. Рабочие работали четверть, треть или половину рабочего дня. Среди безработных, приглашенных на перестройку музея, было сорок